Александр Снегирев, писатель

Книга, посвящённая поэтам Блокады, книга, посвящённая попытке анализа языка Блокады, попытке осознания языка Блокады, попытке понимания вообще, что такое Блокада и можно ли о ней, в принципе, говорить/писать человеческим языком.
Выделка текста свойственна скорее художественной литературе, чем исследовательскому тексту. Местами это создаёт эффект наслоения одного искусства на другое плюс громада самого явления Блокады... Но это, возможно, и даже вероятнее всего, мой субъективный взгляд. Барскова делает огромную работу, продирается через многолетний опыт замалчивания, сквозь отказ от проговаривания, пытаясь собрать нечто цельное из той разгромленной вдребезги реальности.
Блокадные поэты - это очень разные люди, с разными судьбами и разным талантом, объединённые одним жутким событием и чувством необходимости об этом событии как-то говорить.
В то время существовало как минимум два языка: для печати и для себя. Для себя писать решались единицы, Берггольц закопала собственный дневник во дворе.
Относительно языка для печати существуют классные слова Лидии Гинзбург: «Недействительной представляется вся литература, пригодная для печати».
Радикально, но, боюсь, точно.
Барскова метко формулирует наш способ отгораживания от любой глубокой драмы, в том числе от Блокады. Мы называем всё жуткое и постыдное сакральным, сакрализация позволяет нам отворачиваться, позволяет нам зевать в музеях, позволяет формально присутствовать на памятных церемониях, позволяет быть безразличными.
У Берггольц прекрасно описано отвращение к сытости. Это чувство отвращения к разъевшимся упырям легко конвертируется и на вполне мирное время. Но там, в блокадном городе, оно было обострено.
Холёная молодая женщина приходит в общественную баню, где кое-как моются дистрофичные женские полускелеты. Её тело – идеал для вожделения, она создана для неги, но там, среди полутрупов, она выглядит омерзительно. Не доходяги уродливы, а она, красавица, уродлива. Увидев её какая-то старуха говорит ей: «Не ходи сюда, съедим».
Спросите, зачем вообще писать об этом стихи?
Книга даёт простой ответ: поэзия спасает - предлагает непрямой/косвенный взгляд, как зеркальный щит Персея. Разве всё искусство не такой щит Персея, помогающий нам смотреть на то, на что нет сил смотреть?
«И спешат по снегу валенки, -
Стало уж темнеть.
Схоронить трудней, мой маленький,
Легче – умереть».
Сейчас много говорят о травме, о том, что травма недопустима, о том, как от травмы уберечься. С одной стороны – это так, с другой - травмы формируют человека, травмы – это то, из чего мы состоим, однако блокада – тот тип травмы, который меняет человека необратимо. Советский подход предлагал трактовать Блокаду, как огонь, из которого выходят герои, а блокадница Татьяна Гнедич пишет:
«В середине ночи призрак-кошка
Мягко соскочила со стола»
Призрак-кошка это как?
А так - Татьяна Гнедич, выдающаяся переводчица и поэт свою любимую кошку съела и нашла силы и способ написать об этом. Татьяне Гнедич многое довелось пережить, её вряд ли можно назвать слабой трусихой, но в безупречный образ советской героини она точно не вписывается. Огонь отнюдь не всегда закаляет.
Если Тихонов и Берггольц компромиссный, печатабельный язык вроде бы находят, то Геннадий Гор полностью отрицает саму возможность поиска. Какой поиск компромисса, когда доходяги добредают до Невского, чтобы увидеть его в последний раз, падают замертво и лежат неделями? Какой компромисс, когда на улицах стоят вмёрзшие в снег троллейбусы с трупами на пассажирских сиденьях? Находясь в осаждённом Ленинграде, Гор делает тёмную балабановскую поэзию, даже в девяностые не находившую понимания у издателей. Почитайте – не пожалеете.
В послесловии Барскова пишет, что эта книга - попытка осветить тёмную бездну маленьким фонариком.
Недавно в Выборге я пытался осветить трюм мемориального катера фонариком телефона – ничего у меня не вышло. Фонарик не справился, трюм так и остался погружён во тьму. Барсковой, в отличие от меня, это удаётся. Зажжённый ею луч ползает по стенам страшной пещеры и, высвечивая давние страдания, облегчает их.

Александр Снегирев, Facebook

Анна Наринская, журналист, литературный критик и куратор

«Хочу здесь изменить своему решению не заниматься книжным рецензированием. Хотя то, что я хочу сказать дальше – совсем не рецензия, а именно совет.

Смотрите, не очень давно вышла книжка Полины Барсковой „Седьмая щелочь“.

Это недлинный (а, вернее сжатый, как будто очищенный от лишнего вынесенным в название веществом) рассказ о блокадных поэтах. О том, как и что с ними и с их писанием происходило во то время, когда „человеческое“ истоньшалось до полной невидимости (стихотворение Павла Зальцмана „Ры-ры“ начинается так: „Я дурак, я дерьмо, я калека. Я убью за колбасу человека“).

Барскова давно работает над осмыслением того, как слова справляются с описанием ада, она составила выдающуюся хрестоматию свидетельств о блокаде (сбилась со счета – сколько копий я раздала друзьям) и здесь ее способность отбирать самое точное ей не изменяет. Просто цитаты, которые она приводит, неизменно те – это ты понимаешь прямо в момент чтения, – которые надо знать обязательно. (Например, ошеломительный текст Фрейденберг о поднимающемся снизу и заполняющем ванную „хаосе“ – канализационной жиже, то есть о том, как в блокадном Ленинграде практическая невыносимость сливается с экзистенциальным ужасом.)

При этом Барскова пишет не собственно о трагедии блокады, а о том, как человек (вот такой как мы человек – руки, ноги, душа) справлялся с ее описанием. И выходит – не совершая кощунственного переноса наших обстоятельств на те – все равно это и про нас тоже.

Соответственно совет такой: прочитайте книжку Полины Барсковой „Седьмая щелочь“».

Анна Наринская, Facebook

Жека Шварц (книжный магазин «Бабель»)

Чтобы писать о блокаде, нужно быть хотя бы немного в теме и уметь складывать слова в предложения – ничего особенного, прочитал несколько книг, выучил правила орфографии и пунктуации и – вперед. Чтобы писать блокаду, жить ею, чтобы осмыслить ее, чтобы п(р)очувствовать ее ход и жизнь людей, выживших или исчезнувших, но оставшихся в ней навсегда, нужно обладать огромной и, возможно, неосознанной силой. Я восхищаюсь поэтом Полиной Барсковой, сантиметр за сантиметром перебирающей эту мойрину нить, потому что пока она – она и еще несколько – эту нить не отпускают, эти люди – погибшие или исчезнувшие – живы. Я начал читать книгу Барсковой «Седьмая щелочь» – случайно – в день прорыва блокады, и вряд ли эта книга меня быстро отпустит.

Своими – многими – текстами Барскова пытается разнять блокадное существование, представить эту непредставимую жизнь в нечеловеческих условиях, понять саму суть существования в блокадном городе и в блокадном «после». «Седьмая щелочь» посвящена блокадным поэтам – людям, переживавшим блокаду в стихах, и их текстам – пронзительным (и таким разным) свидетельствам о катастрофе. Восемь поэтов, от лауреата Сталинской премии Николая Тихонова – трагической, на самом деле, фигуры, – поставившего свой идеологически выверенный взгляд на службу пропаганде, до принципиально «непечатабельных» (по выражению Лидии Гинзбург), выворачивающих наизнанку, сюрреалистических (или гиперреалистических?) Павла Зальцмана и Геннадия Гора. Каждый из этих людей – и божественная, жившая двойную жизнь Ольга Берггольц, и поразительная Зинаида Шишова – в июле 1942 года трансляция ее невероятной поэмы «Блокада» по Ленинградскому радио была прервана, и как бы застывшая в прошлом Наталья Крандиевская – бывшая жена Алексея Толстого, чьи юношеские рифмы (или юношеские чары) ценили Бальмонт и Бунин, и наблюдательный Сергей Рудаков, сделавший из своей жизни «жизнь при поэтах», и Татьяна Гнедич, воспевшая и, тем самым, – кто знает, – возможно, спасшая город и написавшая маленькое стихотворение про кошку-призрак – один из самых сильных и самых нежных текстов о блокаде, – все эти люди по-своему переживали стихами блокадный быт, блокадный ужас и блокадную боль, использовали стихи, чтобы оставаться собой «под ногами у смерти». И Барскова, перебирая эти стихи, эти слова и эти – и другие – судьбы, совершает еще один тяжелый, невозможны шажок к пониманию, к осознанию этих людей.

Рома Либеров когда-то говорил у нас про некоторые способы выживания интеллигента в советских условиях разной степени интенсивности. Но ХХ век-волкодав изобиловал и другими условиями для жизни/не-жизни. Поэтам, которым судьбой был уготован блокадный ад, тоже приходилось находить способы выживания, их тексты – документальные тому свидетельства. А книга Полины Барсковой дает нам возможность – нет, не п(р)очуствовать, это невозможно, но хотя бы попытаться понять эти тексты и эти жизни.

Жека Шварц, Facebook

Катя Хиновкер

Сегодня День памяти жертв Блокады Ленинграда.

Многие блокадники вели дневники и прятали их. Прятали от представителей Советской власти, которая решила не спасать людей, а превратить их в невольных героев и мучеников. Голос блокадного города — Ольга Берггольц закапывала в землю и прибивала свои записи к днищу скамейки, чтобы ее собственная память не пропала из-за цензуры. Даже радиоэфир Зинаиды Шишовой — поэтессы, оставшейся в блокадном городе, был прерван, так как цензоры нашли в тексте лишнее для остального советского мира и очень личное для ленинградца-блокадника понятие. «Дистрофия». Постепенно рассекречиваются архивы, и неприглядная (дистрофичная, цинготная, подснежная) правда выходит на свет. Блокадные тексты открываются и переоткрываются читателю.

Ведущая исследовательница блокадной лирики — поэтесса Полина Барскова. Ее сборники с малоизвестными блокадными авторами для меня были как взрыв, после которого нельзя не видеть и нельзя молчать. Этот список стал для меня обязательным к прочтению:

«Седьмая щелочь» и «Живые картины» — язык не поворачивается определить жанр как «нон-фикшн», поэтому пусть будет «поэтическое исследование». Книги – поэтическое исследование судеб блокадных поэтов и блокады как события (Издательство Ивана Лимбаха).

«Блокада. Хрестоматия» — сборник малоизвестных текстов блокадных авторов (Издательский проект «А и Б»).

«Written in the dark» — небольшая двуязычная антология ленинградских поэтов.

Кстати, последняя книга вышла не в России, потому что с нашим культом блокады как подвига, эта тема до сих пор остаётся частично табуированной.

Катя Хиновкер, Instagram

Лена Миронова

Страшная и пронзительная книга. Филологическое исследование, которое читается как исторический хоррор. И не знаешь, чему больше удивляться: героизму (безумию?) блокадных поэтов или смелости (безрассудству?) автора. Удивляет — восхищает — вытесняет эта книга. Хочется закрыть и забыть это все. И нужно усилие воли, чтобы вернуться, продолжить читать, осознавать, запоминать. Стоит ли оно усилий? Да. Что-то в сытой повседневности меняется после такого чтения. Приоткрывается щель в иной мир, в иной смысл жизни. Переосмыслениями подвижен человек, жив, в конечном счете. Быть может, мученики блокады были бы рады такому эху.

Лена Миронова, Bookmate

Мария Славоросова

«Обнаружение жутковатой и цветущей сложности на месте монолитной тотальности позволяет вывести на свет, в центр внимания сюжеты, которые не очень-то в неё укладывались. (...) Блокадный мир оказывается не монолитом, а сложно устроенной системой, в которой соседствует множество слоёв, уровней и сюжетов — и вместо того, чтобы поставить на блокаде точку, можно уверенно сказать: каждый из этих сюжетов ищет своего исследователя».

Мария Славоросова, livelib.ru

Рита Мурашова

Потрясение — пища творчества. Увы (?), это так. В счастье человек просто живёт, счастье и надо просто проживать. Нет, например, пора влюблённости — заряжает. Но я не о ней, скорее — о покое, естественном течении средних событий. Забыла, кто из великих авторов сказал, что писатель не может оставаться на высоте в слишком благополучной и сытой жизни (обнадёживает). Что действительно "вдохновляет" — так это горе, гнев, ревность, предательство и месть, отвергнутая любовь и... даже блокада.

Герои небольшой книжки Полины Барсковой переживают ленинградский ад по-разному: у кого-то — военный паек, у кого-то — принадлежность к творческому авангарду, у одних — стихи в стол, а у других, наоборот, для радио... Но положение на грани, существование между жизнью и смертью, дистрофия, цинга, холод поразительным образом не только не мешают им писать, но способствуют творчеству. Я не призываю нарочно усложнять себе жизнь! Надо ценить и покой, и счастье, которое не длится долго, но о природе творчества задуматься в очередной раз интересно.

Отдельные эссе (?) в книге посвящены поэтам-ленинградцам: Павлу Зальцману, Наталье Крандиевской, Николаю Тихонову, Сергею Рудакову, Татьяне Гнедич. Упоминаются Геннадий Гор, Зинаида Шишова и Ольга Берггольц. И из всех них я хорошо знаю лишь последнюю. Спасибо Полине Барсковой и издательству Ивана Лимбаха за новые знания и стихи! Это был приятный, хоть и горький и страшный разговор о поэзии. 

Рита Мурашова, Instagram

ISBN 978-5-89059-486-0
Изд. 2­-е, испр. Издательство Ивана Лимбаха, 2023

(Предыдущее издание: ISBN 978-5-89059-383-2 Издательство Ивана Лимбаха, тираж 2000 экз., 2020)

Редактор И. Г. Кравцова
Корректор: Л. А. Самойлова
Компьютерная верстка А. А. Зайцев
Дизайн обложки: Н. А. Теплов

Обложка, 224 с.

УДК 821.161.1-1»19»(091)
ББК 8.3(2=411.2)6-45
Б 26

Формат 84×1081/32 (206х136 мм)
Тираж 1000 экз.
16+