Из предисловия Александра Степанова: "...в 1960-е годы Ленинград дал русской литературе двух наиболее значительных поэтов: Бродского и Аронзона". Аронзон, правда, так и остался поэтом неофициальным, поэтом андеграунда. Ленинград - все-таки не Венеция. "Когда безденежный и пеший/ бегу по улицам один,/ осенней площадью помешан,/ осенним холодом гоним,/ и всадник мечется по следу/ на чудно вылитом коне,/ стихи случайные, как беды,/ они всего верней во мне".


Ex libris НГ, 14 декабря 2006 г

Леонид Аронзон "Собрание произведений" -    о книге на нашем сайте.   т. 1   т. 2

Двухтомник Леонида Аронзона - это праздник для библиофила и ценителя русской поэзии. Есть романтический миф Аронзона, есть многочисленные разрозненные публикации, и есть огромный архив, включающий не только стихи и дневниковые записи, но и рисунки поэта.

Говорит друг и наследник Леонида Аронзона, режиссер документального кино Феликс Якубсон.
Феликс Якубсон: Я очень благодарен составителям, что они вынесли в самое начало в качестве такой ключевой цитаты фразу Аронзона: "Материалом моей литературы будет изображение рая. Так оно и было. Но станет еще определенней как выражение мироощущения, противоположного быту. Тот быт, которым мы живем, искусственен. Истинный быт наш - рай. Если бы не бесконечные опечатки взаимоотношений, несправедливые и тупые, жизнь не уподобилась бы, а была бы раем. То, что искусство занято нашими кошмарами, свидетельствует о непонимании первоосновы истины".

      Вспыхнул жук, самосожженьем
      Кончив в собственном луче.
      Длинной мысли продолженьем
      Разгибается ручей.
      Пахнет девочка сиренью
      И летает за собой,
      Полетав среди деревьев,
      Обе стали голубой.
      Кто расскажет, как он умер?
      Дева спит не голубой.
      В небесах стоит Альтшулер
      В виде ангела с трубой.

Елена Фанайлова: Леонид Аронзон, запись из архива брата поэта.

Говорит Феликс Якубсон.
Феликс Якубсон: Он не был бытописателем. Его стихи рождались прежде жизни. Замечательно он об этом писал:
      "Идти туда, где нет погоды,
      Где только я передо мной.
      Внутри поэзии самой
      Открыть гармонию природы".
То есть поэзия для него была сама по себе первичным состоянием, она существовала изначально. И у него был какой-то прямой ход к Всевышнему. Он очень часто к Богу на "ты" обращался. Это казалось поразительным кощунством каким-то, но он за это заплатил. "Друг мой Бог", - говорил он. Была еще одна ключевая фраза о его творчестве, ее сформулировал Дима Панченко, историк петербургский, который еще в советские времена под псевдонимом "Рафаил Топчев" под большим впечатлением от стихов Аронзона, которые в самиздате издала Елена Шварца написал статью, которую озаглавил "Память о рае". И вот я думаю, что поэзия Аронзона - это память о рае.

                Бабочка
      Над приусадебною веткой,
      К жаре полуденной воскреснув,
      Девичьей ленты разноцветной
      Порхали тысячи обрезков,
      И куст сирени на песке
      Был трепыханьем их озвучен,
      Когда из всех, виясь, два лучших
      У вас забились на виске!

Феликс Якубсон: Он визионер, действительно, визионер поэтический. Самое интересное, что его визионерство очень простое, такое назывное. Этот рай его, он очень населенный, он визуальный, и его очень легко увидеть, просто взяв стихи его. Повторяются эти образы из раза в раз.

Елена Фанайлова: Возможен ли фильм на стихи Леонида Аронзона?

Говорит режиссер документального кино Феликс Якубсон.
Феликс Якубсон: Наверное, это возможно с новыми средствами анимации, может быть, но это должен быть какой-то гениальный человек. Что касается того, как я использовал, это был фильм о языке видео, который я сделал в 1986 году, абсолютно не поэтический. Там был просто поэтический кусок один, где я использовал стихи Аронзона. Стихотворение одно из самых поразительных, написано оно где-то на переломе его творчества, то есть тогда, когда он стал, наверное, большим поэтому, 1964 год, называется оно "Послание в лечебницу":
      "В пасмурном парке рисуй на песке мое имя, как при свече,
      и доживи до лета, чтобы сплетать венки, которые унесет ручей…"

      Вот он петляет вдоль мелколесья, рисуя имя мое на песке,
      словно высохшей веткой, которую ты держишь сейчас в руке.

      Высокая здесь трава, и лежат зеркалами спокойных небыстрых небес
      голубые озера, качая удвоенный лес,

      и вибрируют сонно папиросные крылья стрекоз голубых,
      ты идешь вдоль ручья и роняешь цветы, смотришь радужных рыб.

      Медоносны цветы, и ручей пишет имя мое,
      образуя ландшафты: то мелкую заводь, то плес.

      Да, мы здесь пролежим, сквозь меня прорастает, ты слышишь, трава,
      я, пришитый к земле, вижу сонных стрекоз, слышу только слова.

      Может быть, что лесничество тусклых озер нашей жизни итог,
      стрекотанье стрекоз, самолет, тихий плес и сплетенье цветов,

      Ровный свет надо всем, молодой от соседних озер,
      будто там, вдалеке, из осеннего неба построен

      высокий и светлый собор,
      Если нет его там, то скажи, ради Бога, зачем

      мое имя, как ты, мелколесьем петляя, рисует случайный,
      небыстрый и мутный ручей,

      и читает его пролетающий мимо озер в знойный день самолет.
      Может быть, что ручей - не ручей, только имя мое.

      Так смотри на траву, по утрам, когда тянется медленный пар,
      рядом свет фонарей, зданий свет, и вокруг твой безлиственный парк,

      где ты высохший веткой рисуешь случайный,

      небыстрый и мутный ручей,
      что уносит венки медоносных цветов, и сидят на плече

      мотыльки камыша, и полно здесь стрекоз голубых.
      Ты идешь вдоль воды и роняешь цветы, смотришь радужных рыб,

      и срывается с нотных листов от руки мной набросанный дождь,
      ты рисуешь ручей, вдоль которого после идешь и идешь.


Феликс Якубсон: Это апрель 1964 года. В общем, с этого стихотворения 1964 года начинается большой поэт Леонид Аронзон. И он ускользал, он ускользал от всех перемен. Он ускользнул от перестройки. Он ускользнул от того, что называлось нонконформистской поэзией. Мне кажется, что он настоящий классик изначально, вне зависимости от того, сколько и чего он сделал.



Радио Свобода, 17 декабря 2006 г.

Леонид Аронзон "Собрание произведений" -    о книге на нашем сайте.   т. 1   т. 2

В Издательстве Ивана Лимбаха вышло новое издание двухтомного собрания Леонида Аронзона — одного из самых значительных авторов неофициальной литературы 1960-х, поэта духовного и телесного экстаза, героя мифа, скреплявшего воедино ленинградское подполье.

Аронзон умер на заре того десятилетия, когда ленинградский андерграунд из сети кружков и компаний превратился в культуру со своими институциями и иерархиями, своим каноном. Для этой культуры он стал чем-то вроде святого покровителя. Аронзон освящал ее своей смертью и своей поэзией — такое впечатление возникает от текстов, написанных о нем ленинградцами в 1970-х и 1980-х.

Не менее, чем смерть, важна была любовь — любовь Аронзона к своей жене Маргарите Пуришинской. Риту он сделал центром своего поэтического мира — трубадуровской Прекрасной Дамой. Только воспевал он не недостижимый идеал, но доступное тело — «и лик и зад, и зад и пах, и пах и лик»,— тело несовершенное, бренное и оттого еще более желанное. Романтическая традиция, которой в основном наследовал андерграунд, предполагала либо мучительные конфликты между земной любовью и любовью небесной, либо томление, страдание, неудовлетворенность. У Аронзона было все — страсть, секс, счастье духовного единения,— и между всем этим не было никакого противоречия. Вместе с тем эта любовь была родной сестрой смерти. Лучше всех об этом сказала Елена Шварц — поэт, испытавший очевидное влияние Аронзона: «Любовь, если она больше любящего, устремляется к смерти со скоростью, пропорциональной силе страсти». Или — его собственными словами: «Сквозь пейзажи в постель ты идешь, это ты / к моей жизни, как бабочка, насмерть приколота».

Третий компонент мифа — пейзаж, сцена, на которой разворачивается аронзоновская поэзия. Эта сцена — рай. Об этом писали его друзья, ученики, исследователи и он сам: «Тот быт, которым мы живем,— искусственен, истинный наш быт — рай, и если бы не бесконечные опечатки взаимоотношений — несправедливые и тупые,— жизнь не уподобилась бы, а была бы раем». Это пространство — вознесенные к небу холмы и отражающие его ручьи, рощи, населенные оленями, луга, полные пчел и бабочек, мир, дышащий любовью и проникнутый божественным присутствием. Религия Аронзона — синкретическая. Отчасти это христианство или скорее — иудеохристианство (Бог тут — больше творец, чем спаситель); отчасти — языческий пантеизм — вера в веселых и лукавых духов; отчасти — буддизм: Бог близок к ничто, молчанию, пустоте. Но важнее другое — и об этом почему-то почти не писали: рай Аронзона — довольно страшное место. В самом совершенном его произведении, стихотворении 1966 года «Утро», цветущий на холме мак кажется жертвенной детской кровью; тот, кто приблизился к этой сакральной вершине, становится ее пленником — живым знаком, свидетельствующим Божье присутствие. Аронзон много шутил в стихах. Ирония облегчала и скрывала их откровение: священное, как ему и положено, не только маняще, но и жутко. Оно не только превращает земные радости в воздушные мистерии, но и вселяет нечеловеческий трепет. Постоянная близость к нему с жизнью не очень-то совместима.

Последний компонент мифа — скажем так, профанный, историко-литературный. Аронзон воспринимался многими как главный конкурент и антагонист Иосифа Бродского. Они одно время приятельствовали, ощутимо влияли друг на друга, потом разошлись эстетически и рассорились, но противопоставление это утвердилось уже после аронзоновской смерти. В собственном восприятии и — что важнее — в глазах многочисленных поклонников Бродский был последним большим поэтом, а та среда, из которой он вышел, оказывалась малозначимым фоном. Для ленинградского подполья, переживавшего в 1970-х свой расцвет, это популярное мнение было, конечно же, неприемлемым: необходим был противовес, и недавно ушедший молодой гений (Аронзону в момент смерти был 31 год) подходил на эту роль лучше, чем любой живой, развивающийся поэт. В этой паре Бродский представлял рассудочность, меланхолию, культурность и завершение традиции, Аронзон — интуицию, экстаз, открытость новому и живое дыхание классических форм (он писал так, что следы чужих поэтик легко узнавались: вот — Тютчев, вот — Хлебников, но никогда не казались элементами ушедших культур).

Важнее, впрочем, другое: Аронзон представлял иное отношение к поэтической речи. Когда читаешь массивный двухтомник (в нем опубликовано не все, но значительная часть аронзоновского наследия), становится ясно: его шедевры — это десяток стихотворений, может быть, даже меньше. Они невысокими холмиками выступают из потока речи. Речь эта ходит вокруг небольшого набора образов, часто — буквально одних и тех же фраз. Эта речь — красивая и одновременно неловкая, полная неправильностей и бестолковостей. Однако здесь нет обэриутской бессмыслицы, какую практиковали близкие к Аронзону поэты (Владимир Эрль, например, или Алексей Хвостенко). Просто тот экстатический опыт, о котором он говорит,— опыт любви, секса, смерти и откровения — не может быть выражен при помощи языка. И потому язык должен обнажить свою недостаточность, неспособность. Отсюда — сознательные сбои и корявости, отсюда — тавтологические повторы, переходящие в мантры, отсюда — и ирония над собой, иногда — даже грубый стеб.

Гениальное стихотворение в этой системе возможно, но оно вовсе не самоцель. Такой поэт знает: его задача выходит за пределы литературы. Поэтому стихи Аронзона не стоит читать внимательно — разбирая, вникая; им надо отдаваться, как отдаются экстазу. Аронзон был идеальным героем для поэтического мифа потому, что воплощал собой особый тип поэзии — не создания прекрасных текстов, но жизни прекрасного духа и прекрасного тела (он, стоит сказать, был очень красив). Стихи здесь — чудесная шелуха, спадающие оболочки, реликвии-напоминания, остающиеся читателям после того, как поэт их покинул.

 Источник

Текстология, комментарии. Монументальная книга, посвященная яркому поэту Леониду Аронзону (1939-1970). Он родился и всю жизнь, за исключением эвакуации, прожил в Ленинграде, а погиб в горах, недалеко от Ташкента, от ружейного выстрела: то ли самоубийство, то ли "неосторожное обращение", уже неважно. Нежная и необъяснимо трагическая лирика. Акмеистическая - изначально - оптика, чутко преломляющая северный свет, но отравленная (в хорошем смысле слова) обэриутским юродством.


Наталия Курчатова .
Time Out Петербург, 14 декабря 2006

   © Наталия Курчатова , 2006.

Леонид Аронзон "Собрание произведений" -    о книге на нашем сайте.   т. 1   т. 2

Новая камера хранения