50

вернуться

Берг Михаил
Несчастная дуэль

 

НЕСЧАСТНАЯ ДУЭЛЬ

Отрывок

Конечно, мои ночные страхи рассеялись, растворились в сыром белом молоке прибывающего дня, но ночное впечатление осталось, его волны теперь не отпускали меня, расходясь кругами по всей моей по большому счету не изменившейся жизни. Через неделю, разыскав своего человека и свои вещи, я отправился в путь, но спустя полтора года, отдыхая после вполне успешной экспедиции и получив всемилостивейшее разрешение на доступ в архивы, я, проштудировав частную переписку и всевозможные, тогда еще не опубликованные воспоминания и записки очевидцев, принялся за дело. Помню, как меня поразили те отзывы в печати двадцатипятилетней давности, которые со всей очевидностью свидетельствовали, что X** вчуже не любило огромное число людей, даже те, кто, казалось, только что пел ему дифирамбы. Без особого труда я убедился и в том, что тон скрипучих высказываний о X** даже среди его ближайшего окружения был и до дуэли почти таким же непримиримым, как и после нее. Не имея порой смелости выказать свои мнения в лицо поэту, эти его интимные друзья обсуждали и осуждали X** с непреклонностью, которую, казалось, не просто понять.
Как легко было бы почесть за причину зависть, да ревность, да еще царскую опалу, но почему первая опала, пришедшаяся на его юность, вызвала к нему сочувствие и поддержку, а сторониться, осторожничать с ним стали еще до того, как несчастная дуэль поневоле оборвала все, в том числе и дружеские связи?
Почему не раздалось слов защиты еще тогда, когда под сомнение была поставлена поэтическая репутация человека, всего несколько лет до этого являвшегося кумиром всей просвещенной русской публики? Почему его зрелые стихи (как, впрочем, и поздняя проза) оказались чуждыми не только журнальным борзописцам, по и тем, кому X** читал свои стихи сам, пока не понял окончательно, что читателя у его стихов нет? А журнальная критика принималась друзьями если не с одобрением и благосклонностью, то с пониманием и участием?
Я сделал свой катехизис из этих инвектив, выписав их в отдельную тетрадь.
"X** в своих стихах кажет шиш из кармана, - написал некий В-ский в своем дневнике за несколько лет до известных событий. - Мне так уж надоели эти географические фанфаронады наши: от Перми до Тавриды и проч. Что ж тут хорошего, чему радоваться и чем хвастаться, что мы лежим врастяжку, что у пас от мысли до мысли пять тысяч верст, что физическая Россия - Федора, а нравственная - дура. Велик и Аникин, да он в банке..."
"По крайней мере, X** мог привести причиною желания свободы любовь к Отечеству. Зачем он не влил в своего путешественника этого прекрасного, русского чувства: хотя страдать, по по оставленной родине? Пусть тоска, как свинец, у него па сердце, но он хочет быть на русской земле, под русским небом, между русскими людьми, и ему будет легче. Любовь к Отечеству, представленная отдельно, независимо от страстей, произвела бы прекрасное действие..." (П-н, "Невский зритель").
Некоторые критики пытались придать своим бездарным инвективам характер лицемерного сочувствия и неискреннего сожаления: "Было время, когда каждый стих X** считался драгоценным приобретением, новым перлом нашей литературы. Какой общий, почти единодушный восторг приветствовал свежие плоды его счастливого таланта! Но теперь - какая удивительная перемена! Произведения X** являются и проходят почти неприметно. Последние стихотворения X** скромно, почти инкогнито прокрадываются среди газетных объявлений наряду с мелкой рухлядью цехового рифмоплетного рукоделья; и (о верх унижения!) между журнальными насекомыми "Северная пчела", ползавшая некогда пред любимым поэтом, чтобы поживиться от него хотя бы росинкой сладкого меду, теперь осмеливается жужжать ему в приветствие, что в последних стихотворениях своих X** отжил! Sic transit gloria mundi! (анонимный обозреватель, попытавшийся укрыться под ложными инициалами А. П.).
Упреки сыпались один за другим, перемежаемые ламентациями, словно меченые карты в шулерской колоде: "Да, талант X** ощутительно слабеет в силе, теряет живость и энергию, выдыхается. Его блестящее воображение еще не увяло, но осыпается цветами, лишающимися постепенно более и более своей прежней благовонной свежести. Напрасно привычным ухом вслушиваемся в знакомую мелодию его звуков: они не отзываются уже тою неподдельно-естественною, неистощимо-живою, безбоязненно-самоуверенною свободою, которая в прежних стихотворениях его увлекала за собой непреодолимым очарованием. Как будто резвые крылья, носившие преждевольную фантазию поэта, опали; как будто тайный враждебный демон затянул поводья и осадил рьяного коня его".
Кто только не спешил присоединить свой голос к презренному хору блюстителей нравственности и гонителей поэта. И как почти невольный, но окончательный приговор - друг детства и, увы, растрепанной юности князь Ивипский: "Идея и чувство самой поэзии потрясли душу X**, но они раздались в ней несильно, а потому и отразились в ней невнятно, неявственно. Но как эти звуки были первые на русском языке, которого красота, сила и гибкость до сих пор употреблялись почти исключительно на одни блестки, то слух целой России обратился к поэту своего века. Начало прельстило, удивило всех и породило высокие надежды. Не во гнев будет сказано поэту, он не исполнил всех наших надежд, и я укоряю его потому только, что, по моему убеждению, он добровольно отогнал от себя современное вдохновение и, ища новых путей, сбился с пути, указанного ему природой, пути, на котором тщетно и печально ждал его покинутый гений. Народные витии, если бы удалось им как-нибудь проведать о стихах X** и о возвышенности таланта его, могли бы отвечать ему коротко и ясно: мы ненавидим или, лучше сказать, презираем вас, потому что в России поэту, как вы, не стыдно писать и печатать стихи, подобные вашим!"
Тридцать лет непримиримого остракизма и негодования, которого не поколебали ни почти одинокая смерть поэта, ни время, лечащее язвы и пострашнее неблагоприятных впечатлений от проделок юности и несчастной дуэли; негодования, смягченного только новым царствованием, послаблением в цензуре и надеждами, рожденными реформенной порой, после чего стали появляться робкие упоминания о X** в отечественной периодике, хотя литература за это время ушла, увы, далеко, навсегда потеряв столь необходимую для жизни народа открытость и петенденциозность взгляда на вещи без нашего всегдашнего поучения и натужной морали.

ВЕЧНЫЙ ЖИД

Отрывок

Именно сквозь пелену, то есть как-то отдельно, нисколько не удивившись, вот еще - удивляться, увидел я того, кто, как вы понимаете, уверен, вы давно догадались, только на это и рассчитываю, не мог не оказаться в числе этих трех, - увидел Иегошуа, товарища моего детства по Назарету: обессилев от усталости, опустив на мгновение деревянное сооружение на землю, он поднял к безоблачному небу свое изможденное лицо, покрытое скудной рыжеватой бородкой, которая росла неопрятными клочками, плохо прикрывая слабый западающий подбородок и выпирающие скулы, теперь вспухшие от усталости и залитые тяжелым потом. И, почти одновременно, здесь нечего удивляться, так бывает, сквозь ту же пелену я заметил (только Иегошуа остановился, опустив на землю деревянное сооружение, напоминающее, как вы сказали, пропеллер, как остановились и римские легионеры, сдерживающие напор толпы) в первых рядах, у дальнего от меня края дороги, рядом с багроволицым легионером, почти наваливалась на него, а простоволосая, не менее, а более прекрасная от этого женщина моего вдоха и выдоха, та, что покинула меня ради этого ипохондрика с пропеллером на плечах, моя первая и последняя радость, женщина с волосами леди Годивы, Магду, хотя другие называли ее иначе, но только не я. Увидал, одновременно ощущая (вы не поверите, но клянусь, так оно и было, несмотря на жару, на солнцепек, вонь усталых тел и затрудненное дыхание окружающих) исходящий от нее горьковатый запах полыни, от коего на мгновение, не буду преувеличивать, зачем, какой резон, ровно на одно мгновение отпустило мою голову тесное объятие боли. Да, да, всего на миг, ибо, как я полагаю, так мне показалось, кровь отлила меня от лица, приливая не знаю к чему, как вы думаете, к тому месту, очевидно, которое любило ее, женщину моего вдоха и выдоха, больше других, но уже в следующую секунду мигрень опять накинула мне на глаза свою паутину. Как вам описать мое впечатление от ее лица: конечно, теперь оно было другим, оно было искажено какой-то мученической гримасой, волосы, ее прекрасные волосы в беспорядке сползали на лицо, моя Магда что-то кричала, дополняя своим голосом звериный рев толпы, наседала вместе с остальными на сдерживающих римских солдат и даже, кажется, лупила своими детскими кулачками по квадратной спине стоящего ближе других к ней багроволицего легионера с рыжими усиками и выгоревшими бровями, напоминающего гигантскую блоху. Конечно, я понимаю, догадываюсь, вы хотите спросить, поинтересоваться: что именно испытал я, увидев, что соблазнитель, лишивший меня моей единственной радости, попал, как говорят, впросак, дошел, что называется, до ручки, дальше некуда, совсем чуть-чуть, доизображался пророка, тоже мне - седьмое чудо света, неуч и байбак, никогда не сомневался, что кончит он именно так, проворуется или влипнет в историю, помню, как били его мальчишки во втором классе хедера за плаксивость и девчачий нрав, никогда не умел постоять за себя, а только закрывал лицо руками, этим-то и держалась наша дружба, что я его иногда защищал; даже учителя высмеивали его то за глубокомысленные паузы, то за выспренность и пустозвонство; как говорится, в семье не без урода, хотя кто мог предположить, что он додумается изображать из себя черт знает что, будто его детство не прошло на моих глазах, уж кто-кто - только не я, ни-ни, дай напиться, брат мой, хотя, должен признаться, уверен, вы давно поняли: из-за окутавшей меня пелены я толком ничего не видел и не слышал. Нет, можете мне поверить, я не испытывал к стоящему в нескольких шагах от меня человеку в рваном бурнусе, губы которого что-то шептали, сглатывая крупные градины пота, что катился по его помятому измученному лицу, да-да, могу поклясться чем угодно, я не испытывал к Иегошуа никакой особой неприязни или едкого презрения, хотя, бог мне свидетель, имел на это право, подтвердит кто угодно, и не смотрел в его обращенные ко мне глаза, какое мне дело, не умеешь - не берись, все имеет изнаночную сторону: победителя не судят, слышишь, дай воды напиться, Мешоб, или со щитом, или на щите, не в свои сани не садись; да, ничего удивительного, все смешалось у меня в голове, ибо смотрел я на нее, Магду, женщину моей диафрагмы и предстательной железы, которая смотрела только на него, Иегошуа, опять, будто ничего не изменилось, будто не проиграл он так явно и навсегда; и все это при толпе, которая визжала, хрюкала (гундели рожки, звенели бубны), издавала непристойные звуки, наваливалась на медные спины легионеров, а жара сводила с ума, воздух казался молочно-белым от зноя, моя голова раскалывалась, в глазах мутилось, и всего в двадцати шагах стояла та, одно прикосновение которой целебно и стоило всего мира вокруг, мне ли лишиться этого прикосновения или всей той толпе провалиться в тартарары, это не вопрос, а ответ, какое мне до них всех дело, с крестом или на кресте, со щитом или на щите, не имеет значения, не все ли равно, так тому и быть; голова прямо-таки разламывалась на части.

ISBN 5-89059-051-0
Издательство Ивана Лимбаха, 2003

Редактор Е.Д. Светозарова
Корректор Т.М. Андрианова
Компьютерная верстка: Н. Ю. Травкин
Оформл., макет: Е. Поликашин

Переплет, 568 стр.
УДК 882-31 ББК 84(2Рос=Рус)6 Б48
Формат 60x901/16 (220х152 мм)
Тираж 2000 экз.